Узелки моей памяти
Из всей семьи я единственная появилась на свет в родильном доме города Благовещенска. Роды у мамы были трудные. А вечером папа как-то сумел пробраться в больничную палату. Подошел в халате, белой шапочке к ее изголовью. Медсестра, улыбаясь, сказала: «К вам профессор пришел». У мамы мелькнула мысль, если вызван профессор, значит положение очень плохое, и она потеряла сознание. Теперь пришло время пугаться находчивому «профессору» и сестре. Мама рассказывала, что родилась я страшно некрасивая: желтая, с длиннющей шеей. Этого, конечно, я сама не могла помнить. Попытаюсь распутать узелочки моей памяти.
Из детства помню, как папа давал одну конфету и говорил: «Угости маму, папу, братика, сестричек». И я добросовестно крошила эту конфету, чтобы хватило на всех. Мама сердилась, а папа обычно отвечал: «Пусть теперь привыкает кормить мать-отца. Позже не научишь».
Помню раскулачивание в тридцатые годы. «Кулакам» было велено собраться за двадцать четыре часа, а ведь каждая семья держала скотину, и хлеб пекли женщины сами. Ехали мимо школы подводы. С плачем и криками покидали люди насиженные места. А следом бежали «бедняки», бесстыдно выхватывая с телег испеченный в дорогу хлеб.
Здешних «кулаков» ссылали подальше, а к нам везли несчастных из Приморья. Добрые хозяева, уважаемые люди в одночасье превращались в изгоев. А «бедняки», бездельники, которые не только для людей, даже для себя палец о палец ударить не хотели, становились хозяевами жизни, учили хозяйствовать и мыслить по их указке.
Помню, как мы замазывали чернилами в учебниках все новые и новые портреты «врагов народа». На обложках тетрадей был нарисован вещий Олег, на ножнах и щите видны разные черточки. Если очень внимательно искать, в разных сочетаниях можно разглядеть буквы, из которых, при очень долгой комбинации, оказывается, можно составить фразу: «Долой, ВКП(б)». Значит, разъясняли нам специальные товарищи, в типографию затесался враг.
Помню, провели радио, и каждый день все слушали процессы над очередной партией «врагов народа». Один из них вел себя гордо, отказался от последнего слова и о помиловании не просил, а папа восхищался им.
В тридцатые годы стало модным отрекаться от родителей. Как сейчас в газетах печатают поздравления близким, так тогда писали: «Я, такая-то, по политическим мотивам отрекаюсь от своих родителей, обязуюсь не писать им и не встречаться с ними». Некоторые родители, особенно «стовёрстники», оберегая своих детей, сами советовали им отречься от них.
После ареста папы мне тоже предложили отречься от него. Я отказалась. Поэтому меня в комсомол не приняли, хотя в отчетах райкома комсомола, где перечислялись проводимые мероприятия, я проходила как учительница-комсомолка.
Еще в школе учась, была под надзором. Все письма проверялись. Один раз лопнула у меня веревочка, которой был подвязан чулок (резинок-то не было). Во избежание конфуза, пришлось снять пионерский галстук и им наскоро подвязать чулок. Кто-то видел, донес, приписали «враждебные действия по дискредитации пионерской организации». В таких ситуациях Нина Александровна Федорова оставляла меня в классе и учила: «Знай, что в каждом коллективе есть несколько стукачей. Бойся откровенно говорить с людьми. Смотри, если вы только вдвоем и с глазу на глаз – можешь говорить. Но, в случае чего отпирайся от всех своих слов. Если хотя бы невдалеке третий человек – молчи!» Так в страхе и жили. До сих пор он не выветрился.
Летом я пасла своих коров и читала вслух: «А вы, надменные потомки…» Думала о папе и плакала навзрыд.
После беды хорошие люди от нас не отвернулись, многие относились по-доброму. Деулины и Кондрашовы делились хлебом и одеждой. Дед Ищенко ночью привозил дрова, кто-то оставлял буханочку хлеба в платочке на углу избы. Меднис двадцать лет вел наших пчел. Петр Лизандер пешком (а у него была больная нога) приходил из Овсянки, чтобы помочь нам выкопать картошку. Муж Надежды Александровны устро-ил меня работать в ликбез-школу. Петр Павлович Поляков, суровый и строгий учитель, которого я очень боялась, оказывается, покупал мне ткань на платье, а потом директор в конце каждой четверти выдавал мне эти отрезы «премией» за отличную учебу. Я даже не подозревала об этом. Конечно, подарки из жалости я бы ни за что не взяла. Лишь после смерти Петра Павловича узнала об этом. Был какой-то кодекс чести, благородства у старых интеллигентов (у молодых не было). И все за так, бескорыстно. А ведь могло и им всем не поздоровиться за помощь «членам семьи врага народа».
Помню, как перед войной черви осадили наш дом. Черные, лохматые в великом множестве покрыли всё живым шевелящимся одеялом (сколько вокруг видел глаз). Где они проходили, не оставалось ни травинки, ни листочка. Мы их кололи деревянными пиками. Старые люди говорили, что это предвестье страшной беды.
Тогдашний колхозный строй все равно, что крепостное право: уйти из колхоза нельзя (лишат земли, скота, дров), из деревни уехать тоже невозможно. Никаких удостоверений личности, паспортов колхозникам не выдавали. Мало того, что отрабатывали барщину: работали за «палочку», то есть проработанный день отмечали палочкой и ни копейки за него не платили. Так надо было еще сдавать оброк, контрактацию, по-новому: масло топленое (себе оставляли лишь пахту), шкуру, мясо, яички, шерсть… А еще налоги, займы, страховки... Хорошее зерно – в заготконтору, отходы – колхозникам. И все платил народ из последних сил, никто не роптал, так были придавлены.
Я уже училась в восьмом классе ходила в папиных валенках и в пальто, что дала поносить тетя Ева Рагозина (оно могло вместить в себя трех мне подобных). В деревне своей учительствовала с пятнадцати лет, некому было. Еще и выработку минимума трудодней требовали. Одна косила сено и для своих коров (даже теперь во снах кошу, кошу в нашей школьной низинке). Вязала снопы от нашего хутора до первого лесопункта. А жабрея там было не меряно! Утром по росе еще терпеть можно, а днем, когда все высохнет невыносимо больно! Рассекает до кровушки! На учительской конференции все косились на мои израненные, исцарапанные руки. А одна дама даже спросила, не чесотка ли у меня.
В сорок втором году, когда отправили меня работать в город Зею, получила как служащая первую хлебную карточку (колхозникам не полагалась). Можно было эти четыреста грамм отоваривать хлебом или такими же серыми булочками. Я один день брала хлебом, другой булочками. Хлеб растягивала на два дня, а булочки морозила. Когда их накапливалась сумочка, в январе, в самую стужу несла ее домой в Амуро-Балтийск. За сутки успевала пешком туда и обратно. Малыши наши впервые за пять лет увидели такой белый хлеб.
Колхозный конь Орлик сломал ногу, пришлось его забить. Мясо привезли на зейский рынок. Мама в счет своих трудодней выписала кусок килограмма в три, и мне здесь на рынке его передали. Сразу рядом очутился милиционер и меня под конвоем повели в отделение. Идти надо было мимо окон школы. Уж как я упрашивала милиционеров не идти рядом, хотя бы у школы, не послушались. Не знаю, в чем меня заподозрили, один из представителей власти, кажется, сам имел виды на этот кусок. Мясо мне все-таки отдали и меня отпустили после долгих расспросов. Суп с кониной получился сказочно вкусным! Хотя квартирная хозяйка брезговала и выделила мне для варки поганую кастрюлю.
Во время войны работали без выходных, отпусков, праздников. Осталось ощущение постоянного холода.
Словно холодила сама война. Четыре года с июня по октябрь работала с учениками на колхозных полях. Где-то у Горького есть фраза «нарывы на истощенном войною теле». Сколько их, нарывов, было на каждом из нас в военные годы. На маме «сучье вымя» у лопатки выросло. Огромный нарыв с множеством стержней. Мама не могла одеться, сидела на солнышке с кофточкой на плечах и плакала.
Нарывы зловещие, багрово-синие по всему телу, особенно на ногах, были у многих. Помню, появились враз два здоровых нарыва на обеих пятках. Так и ходила, как балерина, на носочках. Колхозники смеялись: «Гляди-кось, как подкрадывается!» И так весь световой день на цыпочках.
Я с отрядом учеников работала в Березовке. Еда – огурцы (помню, председатель райисполкома Корнеев, бывший учитель, говаривал: «Огурец – девяносто пять процентов воды и пять процентов ерунды») и гречневая сечка, синеватая, ничем не заправленная. Так, болтушка жиденькая. Изо дня в день, три года. Позднее мы научились сами пополнять рацион. Для этого на вилы надевали сноп пшеницы и поджигали с комля. Загоревшаяся солома давала пламя, которое позволяло чуть поджарить колоски. Потом мы собирали их с земли, терли в ладонях, отвеивали и ели. Вкусно необычайно! Правда, после такого обеда все становились похожими на негров. Руки по локоть в саже, лицо, уши тоже. Только зубы да глазные белки сверкают. И этого не позволяли делать. Приходилось прятаться в лощинках, за пнями. Карпо Неверовский, тогдашний председатель колхоза, обладал удивительным чутьем. Идет, бывало, картуз нахлобучен, козырьком глаза закрыты, ног своих и тех не видит, непременно выйдет на группы жарящих зерно. Нюх что ли был особый?
Работали все босыми. Потом в колхозе пала лошадь светло-серой масти. Нам всем дали по лоскуту кожи. Сделали по краям лоскутов дырочки, вдернули шнурки. Вот, вроде, и обулись. Легче стало ходить по стерне. А после еще вроде поощрения выдали мне пару лоскутков. Помню, с какой радостью несла я их на наш хутор под черемухами в подарок малышам и казалась сама себе в тот миг всемогущим джином.
Где-то на четвертом году после войны прислали в школу наглядные пособия: рулон картин, на которых изображались хищные звери. Я обрадовалась, украсила всю школу этими плакатами, а в центре поместила портрет Сталина. А ведь запросто могли «контру» приписать! Обошлось…
Однажды осенью (шла уже шуга) мы переправлялись через речку Зею. Лодка опрокинулась, мы стали тонуть. Однако люди (один из них, покойный ныне Семен Путенков) выловили нас километрах в двух ниже по течению, откачали, пустили жить. Мама потом назвала точное число и час, когда это случилось. Почувствовала!
До войны о женихах не думала. В войну их всех перебили: из каждой сотни моих ровесников уцелели лишь трое. А нас-то оставалось, по-прежнему сто! Так что можно меня отнести к военным вдовам, которые овдовели, не успев выйти замуж. Да что там! Не успев и поцеловаться…
Когда кончилась война, я была уже перестарком. Ровесники обзавелись семьями. Парни брали тех, кто помоложе. Вторгаться в чужую семью не могла. А другого было не дано. Так и осталась я не продолжением нашего рода, а окончанием одной веточки. Бодливой корове Бог рогов не дал…
Вот уже и моя старость пришла. Теперь я намного старше своих родителей. А так не хватает отца до сих пор! Какой-то комплекс безотцовщины. Насколько была бы богаче моя жизнь, если бы он был рядом.
Перебрала нашу жизнь, все узелочки памяти развязала, и подумала: какое это было счастье, когда все еще были живы, все были вместе, могли слышать родные голоса, улыбаться друг другу...
Вечная память, царство небесное и покой душенькам дорогих нам усопших, благополучия всем живущим.
Продолжается наш род тоненьким росточком. Пусть обойдут земные бури самого маленького из ныне здравствующих Лакстигалов, пятилетнего Петеньку.

1997 год

В начало