Позднее Анна Цируль, папина двоюродная сестра, была в Зее, видела в щель глухого забора, как папу выводили на прогулку на пятачок тюремного двора. Папа услышал ее голос, узнал и едва заметно кивнул головой.
Как пытали в зейской тюрьме, рассказывали побывавшие там. Женщинам конским волосом отрезали соски на груди, заставляли сутками стоять на высоких каблуках, не позволяя опереться о стену. Раздавливали в дверях пальцы. Мужчин вынуждали согнуться, поднять выкрученные за спину, подобно крыльям, руки. Часами стояли заключенные со склоненной головой в таком положении. Потом охранник-палач с силой бил их прикладом по шее, кожа мгновенно лопалась, кровь била фонтаном. О таком виде пыток я не читала ни в одном документе. Видно, это было местное изобретение.
Петр Дексне (двоюродный брат), вызванный на допросы, подписал показания, подтверждающие абсурдные обвинения в том, что наш папа англо-германский и еще какой-то шпион. Потом Дексне плакал, каялся, сожалел о том, что так поступил, просил у мамы прощения. Жить, мол, каждому хочется.
Был в деревне кузнец Лукстарауп, богатырь с большой огненно-рыжей бородой, всегда расчесанной надвое. Когда папу пытали, Лукстараупа заставляли смотреть, не отводя глаз. За эти часы у него совершенно побелела одна половина бороды. Кузнеца сумели убедить, если он будет благоразумным и подпишет то, что надо, папу больше не будут бить. Поверил. Подписал, надеясь облегчить участь уважаемого им учителя Петра Петровича.
В начале июня измученных заключенных зейской тюрьмы отправляли в Читлаг. Папа очень ждал рождения сына-помощника и наследника. Когда этап увозили в Читу, он бросил на урканском пароме смятый маленький шарик папиросной бумаги размером на одну закрутку. Писал химическим карандашом, твердым учительским почерком о том, что везут в город Читу, просил, если родится сын, выслать по новому тюремному адресу какую-нибудь посылочку с кусочком сахара. Родился сын Петр, мама посылку выслала и сахар положила. Потом эту папину записочку и молитвенник, подаренный маме в день ее совершеннолетия, я положила моей бедной матушке в гроб. Много лет спустя, рассказывал мне Алексей Савин, какое-то время сидевший с папой в одной камере, что посылку папа получил, вынул кусочек сахара и со слезами говорил о своей радости: «Сын родился!» Потом долго-долго сидел молча и о чем-то напряженно думал.
В те годы бесчестные людишки пользовались тем, что у многих мучились в тюрьмах отцы, братья, мужья. Приходили эти жулики к бедным женщинам, рассказывали красочные небылицы о том, что они, де, недавно из лагерей, что видели там ваших несчастных родных, что знают все тюремные ходы и выходы и могут передать любую передачку. Доверчивые женщины собирали последнее, исхитрялись найти даже деньги. Хотя какие в те годы деньги были в деревне, жили только тем, что давали корова и огород. Все собранное залетными проходимцами, конечно, никуда не отправлялось, а шло на здоровье этому бесстыдному жулью. К нам тоже приходили не раз. Но мы не могли ничего передать. Иногда тетушка Верещак или Нюта Деулина давали маме для малых деток черствые ломтики хлеба. И какой тогда праздник наступал в нашем доме!
Заключенных в Читлаге тоже нещадно били. «Глубинная кровь» из легких шла ртом. Это, может быть, дало повод написать в реабилитационных документах 1956 года, что Лакстигал П.П. умер в 1947 году от гангрены легких. «Сорок седьмой», конечно, наглый обман! Столько лет больной человек не мог выжить. Тот же Савин рассказывал, что папе отбили легкие, положили в тюремный лазарет, больше его никто не видел.
Лишь весной 1990 года мне выдали свидетельство о смерти: «Гражданин Лаксигал Петр Петрович умер 14 декабря 1938 года в возрасте 51 года. Причина смерти – расстрел. Место смерти не установлено». 15 октября 1938 года тройка Забайкальского округа вынесла приговор о высшей мере наказания по статьям 58"а", 58 п.10. Посмотреть бы в глаза этой безымянной «тройке»! Приговор был приведен в исполнение спустя месяц. Значит, еще тридцать дней пробыл папа в камере смертников. Боже, что он пережил и передумал!
Спустя пятьдесят лет мне в Овсянке рассказала Люба Таранина, что муж ее бывшей квартирантки, латыш, вернувшийся в пятидесятые годы из лагерей, видел последним папу, когда того уводила на расстрел. Папа осознавал, куда его ведут, и по-латышски сказал земляку: «Передай моим, пусть держаться. И пусть старшая воспитает младших!» Это был горестный привет от отца через полвека. Прощальное его завещание, которое я по мере сил старалась выполнить.
В ночь перед арестом папе снился сон, душит его змея. Почти задохнулся, но в последнюю минуту кто-то её разрубил. Утром он говорил маме: «Что же ты, Минночка, меня не спасла? Не разбудила?» Всю жизнь я помнила, что змею все-таки разрубили. И все годы ждала, когда же ее разрубят и отец вернется к нам. Младший наш Петенька, никогда не видевший папу, через много лет признался, что и он очень ждал его возвращения в 1963 году. Подсчитал, что в этот год истекал самый большой двадцатипятилетний срок лагерей. Все ждали и не дождались, вместо живого родного человека получили мертвую казенную бумажку.
Приговор сообщил мне официально сотрудник КГБ в присутствии еще одного собрата по ремеслу, по старой «методе» – при непременном свидетеле, весной 1990 года. Извещение о реабилитации – важный для нас документ. Можно было, наконец, высунуть голову из плеч. И слезы… горькие о потере, радостные, что хоть посмертно, отец, а мы, при жизни – оправданы. Но страх остался, подсознательный страх, что на новом витке повторятся ужасы тридцать восьмого года.
В папиной реабилитации записана неправильная формулировка: «За отсутствием состава преступления». Это неверно! Утверждаю я как учитель-словесник с пятидесятипятилетним стажем. Надо было писать: «За отсутствием СОБЫТИЯ преступления». В первом случае – преступление все-таки было, во втором – его никогда и не было. Не было вины, неправедных ошибок, просчетов! Ничего не было!
Косили добрых, честных, умных, гордых. Папа был лишь одним из многих миллионов, что погибли в разных «лагах». За один день 31 декабря 1937 года только в Амурской области было расстреляно двести невинных человек, осужденных ЗАОЧНО пресловутой «тройкой». За что? Почему? За то, что Петр Петрович Лакстигал был одним из лучших учителей области? Или за то, что один из немногих имел блестящее специальное образование (большинство учителей в те годы приходило в школы по призыву комсомола «с полей и заводов»). Или за то, что владел пятью языками, играл на любых клавишных, смычковых, щипковых музыкальных инструментах, писал стихи и музыку? Таких людей уничтожили! А сколько они еще смогли бы сделать!
К старости маме начислили две пенсии (на выбор), как колхозному почтальону – 25 рублей в месяц или за погибшего мужа – тоже 25 рублей. Взяла вторую. Что она думала, получая свои 25 рублей вместо любимого человека? Не знаю, никогда не спрашивала. Не смела спросить.
Как-то после ареста папы Мильда Каулина рассказывала маме свой сон о нем: видела Мильда учителя в тесной темной комнате без окон. В руках у Петра Петровича была фигурка с пятнадцатью не то выступами, не то рогами. И он их поочередно с трудом обламывает. «Что Вы делаете?» – «Да вот, рога обламываю. Как только отломлю последний, – говорит, – так и выйду из этой тьмы».
Вскоре началась война. Когда начали отдавать республику за республикой, я подумала, уж не те ли это «рога». А, может быть, это события конца двадцатого века?
Вот только выйти на свет белый папе нашему уже никогда не суждено было.

Продолжение